Глиняный мост  - Маркус Зузак

Он в любом вызывал тягу к кощунству.

* * *

Машина стояла у Бернборо-парка, и к ней шли через влажную пелену.

– Не хочешь мотануть кружок-другой? – спросил Клэй.

Генри споткнулся о собственный смех.

– Ну, только если на колесах.

В машине молчали, проехали по всем улицам и переулкам, и Клэй отмечал названия. Эмпайр, Карбайн, Чатэм-стрит, потом Глоамин-роуд: там, где Хеннесси и «Голые руки». Он вспоминал каждый раз, когда ходил по этим улицам с только что приехавшей Кэри Новак.

Так они петляли по улицам, и Клэй смотрел куда-то рядом с Генри.

– Ты это, – сказал он. – Это, Генри… – Они остановились на красный, катясь по Флайт-стрит, но говорил Клэй прямо в приборную доску.

– …Спасибо за то, что ты сделал.

И надо отдать должное Генри, особенно в таких ситуациях: он обернулся и подмигнул заплывшим глазом.

– Хороша у Спарки телка, а?

Последней остановкой перед домом у них была Питер-Пэн-сквер: они сидели и смотрели сквозь ветровое стекло на статую посреди площади. Сквозь дождевую оплетку Клэй рассмотрел брусчатку и лошадь, в честь которой назвали площадь. Надпись на постаменте гласила:

И казалось, что конь тоже смотрит на них; голова у него повернута, но Клэй знает: это он тянется за угощением или укусить соперника. Скорее всего – Рохилью. Питер Пен ненавидел Рохилью.

Сверху Дарби Манро, казалось, тоже наблюдал за машиной, и Генри включил зажигание. Мотор завелся, дворники качались раз примерно в четыре секунды, и конь с всадником то появлялись, то исчезали, то появлялись, то исчезали, пока Генри наконец не заговорил.

– Это, Клэй… – сказал он, и тряхнул головой, и улыбнулся как бы небрежно и как бы обиженно.

– Ну расскажи, какой он сейчас.

Потом все было понятно.

Люди ошибались.

Они думали, что такими, какие мы есть, нас сделали смерть матери и бегство отца – да, конечно, от этого мы стали шпанистее, грубее, жестче и всегда готовыми в драку, – но не это сделало нас стойкими.

Нет, в начале было кое-что еще.

Деревянное, стоячее.

Пианино.

Началось все с меня, когда я учился в шестом классе; и вот, печатая это, я виноват, и я винюсь. Это ведь, в конце концов, история Клэя, а теперь я пишу про себя – но почему-то это кажется важным. Это нас кое к чему приведет.

До тех пор в школе было легко. Класс был хороший, я играл за футбольную команду и выходил на поле в каждом матче. Я почти ни с кем не ссорился, пока кое-кто не прослышал, что меня подкалывают за игру на пианино.

И не важно, что нас заставляли учиться и что за фортепиано тоже стоит богатая история бунта, – Рэй Чарльз был олицетворением крутости, Джерри Ли Льюис поджигал свой инструмент. В понимании детишек из конного квартала на пианино могли играть мальчики только одной разновидности, и плевать, насколько успел измениться мир. И плевать, что ты капитан школьной футбольной команды или занимаешься в секции бокса – пианино сразу переводило тебя в эту разновидность, а разновидность-то была понятно какая.

Ты, естественно, был педиком.

* * *

Вообще-то, не первый год было известно, что мы учимся играть на пианино, пусть и без особых успехов. Все это было, однако, не важно: просто дети в разную пору цепляются к разным вещам. Тебя могут не задевать десять лет, чтобы затравить уже в подростковые годы. Ты можешь собирать марки, и в первом классе увлечение сочтут интересным, а в девятом оно повиснет на тебе ярлыком.

У меня, как я сказал, это случилось в шестом.

Все началось с парня на несколько дюймов меня ниже, но гораздо сильнее, который как раз занимался в секции бокса, – парня по имени Джимми Хартнелл. Его отцу, Джимми Хартнеллу-старшему, принадлежал боксерский клуб «Трай-Колорз» на Посейдон-роуд.

И вот Джимми, вы бы видели!

Сложением он был как лилипутский супермаркет, компактный, но если заденешь, дорого обойдется.

Прическа рыжий чубчик.

Ну а было все так: мальчишки и девчонки в коридоре, диагонали пыли и солнца. Школьная форма, окрики и бесчисленные движущиеся руки, ноги, плечи и спины. Все выглядело как-то тоскливо-прекрасно: этот свет отдельными слоями, эти ровные, освещенные на всю длину шпалеры.

Джимми Хартнелл прошагал по коридору, конопатый, уверенный, прямо ко мне. Белая футболка, серые шорты. Вид он имел самый довольный. Хартнелл был образцовым школьным бандитом: он почуял завтрак, мясо его рук набрякло кровью.

– Эй, – сказал он, – а этот малый часом не Данбар? Который на пианино блякает?

И с маху вкатился в меня плечом.

– Ну и педик!

Парнишка умел изобразить курсив.

И так продолжалось неделю за неделей, наверное, с месяц, и каждый раз Джимми Хартнелл заходил чуть дальше. Плечо сменилось локтем, за локтем последовал пинок по яйцам (конечно, далеко не столь убийственный, как у Сдобных Булочек), и вскоре набор излюбленных приемчиков: щипок за сосок в туалете, захват за голову, где попадусь, захват за шею в коридоре.

Сейчас я думаю, что во многих смыслах это были те самые прелести детства: когда тебя гнут и с полной правотой гнобят. Похоже на ту пыль в лучах солнца, гоняемую по комнате.

Но это не значит, что мне нравилось. Или что я не реагировал.

Просто, как многие и многие в такой ситуации, я не разбирался с проблемой напрямую: уж точно не сразу. Нет, это было бы полной глупостью, поэтому я сопротивлялся, где мог.

В общем, я винил Пенелопу.

И бунтовал против пианино.

Конечно, проблема проблеме рознь, но моя-то была вот в чем: по сравнению с Пенелопой Джимми Хартнелл был просто хлюпик.

Пусть ей так и не удалось до конца выдрессировать нас, но уклониться от занятий было невозможно. В ней крепко сидел осколок Европы, или, по крайней мере, города в социалистическом блоке. Тогда у нее даже появилась такая мантра (да, ей-богу, и у нас):

– В старшей школе, если захотите, можете бросить.

Но это мне ничем не помогало.

Мы отучились половину первого семестра, и значит, предстояло вытерпеть большую часть года.

Первые попытки выходили у меня неуклюжими.

Выйти в туалет посреди занятия.

Опоздать.

Нарочно плохо играть.

Но вскоре я перешел к открытому непослушанию: отказывался играть определенные пьесы, а потом перестал играть вообще. Для неблагополучных и неблагожелательных детишек в Хайперно у Пенни имелся неиссякаемый запас терпения, но к такому они ее не приготовили.